Сумеречное
Посвящение Юрию Шевчуку

Темнеет... и чем просторней комната, где я обитаю, тем больше сжимаюсь я до состояния последней точки над недомолвленной еще песней. Раньше было проще - когда теснили стены крохотных коммунальных комнаток и кухонь, сжимали одинаковыми плетями цветов на обоях, и потолки падали на плечи со стуком тех, кто понизился повыше - мол, спать хотим. Ощущал себя атлантом, держащим на плечах и небесный вздох, а кометы сверху, что, не высыпаясь, плевались штукатуркой - ну их, пусть падают - удержу мир, все равно удержу. А теперь - простор для потерь - потолки все выше и выше, комнаты - просторней, шаги все глуше - и плечи не заняты: итак, высоко, и уже никто не спит, все прислушиваются... белые полосы от проходящих машин. Больное сердце луны, упавшее за облаком... Белые полосы режут комнату насквозь, она становится все шире и шире. Громоздятся лестницы, тянется частокол перил, и на свежевыкрашенных стенах уже новые надписи-признания. Мне ли, песням ли моим? К омуту глазка прильнули две девчонки - милые, симпатичные, домашние девочки, лет через пять, родные будете сами смеяться над тем, что приходили сюда, и других юных созданий поругивать: "Мол, делать им нечего, только автограф взять"... А полосы кроят комнату все дальше и дальше. Вздыбливается рельсами паркет, обрастает сорняками фонарных столбов, льются вниз камуфляжные переходы, вытягивающие мелочь из карманов, падают серой лентой проспекты с бахромой улиц. Город снова ворвался ко мне в комнату, вывернул ее наизнанку, перечитал насквозь и даже пересчитал уже ненужные теперь метры километрами. И снова рельсы прожигают путь мне, и ждут поезда на возникших станциях, мой вагон - последний... Комнаты давно уже нет. Наверное, без надежных плеч она уже не вникает в четыре стены... Я еду... А на вагонных окнах - все те же признания. Ребятки, если бы вы хоть что-нибудь знали обо мне... Хотя вы и так знаете обо мне и моих песнях больше, чем я сам... "Растет за окном последняя станция" с гордым названием Свобода и покосившейся будкой железнодорожника. Пора выходить... Железнодорожник со дна стакана смывает пыль пролетающих мимо взглядов крепким градусом, с каждым годом - все крепче. "Что, брат Юра, зашкаливает?" - говорит он. А глаза его цвета выцветшего неба на обрывках газет, отражаясь в его глазах, - не узнаю себя... "Ну что? Тебе градус крепче или горючего больше?" - вопрошает железнодорожник. "И крепче, и больше" - вывожу я. "А нужно ли?" - "Нужно!" "Только напоминаю тебе: не называй ее по имени". Что-то мутное со сбитого горла бутылки хлещет в стакан вперемешку со стеклянной пылью - ничего, мы еще и не то глотали. Первый глоток... сумерки вылились темнотою, и весь путь мгновенно свернулся обратно, в комнату. Грани стакана холодят руку, и луна дрожит за стеклом - сердце болит. Все... Залпом, стакан - вверх дном и еще стакан - так же. Наливается мрамором рука. Кружат снежинки сахарной пудры, а на моей ладони опять сидит она - юная, трогательная, крохотная - блестят глазки-светлячки, белой лилией шелестят складки платья, снежинки венком оседают на беспокойных черных прядях. Кого она сыграет мне сегодня, такая беззащитная и безбрежная, такая безмятежная и тревожная, такая ясная и непрочитанная... Легко набрасывает грим на лепесток лица и говорит, говорит, говорит... Хотя, нет, это не слова. Это шелест ростка пробивающего землю и крик мотылька, распятого на альбомном листе, блеск паутины на сумеречном окне и бусы росы на замерших от холода листьях, это березовая снежность в черных заплатах и кружево искр сгорающих писем... Писем от меня - к тебе, от тебя - ко мне... ну что ты, милая, разве я могу их сжечь, даже если ты попросишь? За окном пошел дождь, умирая, ты вспоминала дождь, а как же мне под дождем не вспомнить тебя? Ты только говори, говори, а я буду слушать тебя, дышать этими звуками, жить ими... Я же знаю тебя другой, не маленькой небылью, меняющей роли и маски, а той, живой, что всегда была рядом, а не только на ладони моей. А теперь - это всего лишь отзвук, отблеск тебя, но все равно - не уходи... Как всегда железнодорожника: "Только не называй ее по имени" - вспоминаются слишком поздно. И снова комната возвышается надо мной... С болью кидаю стакан на пол. Слышу: сын ворочается во сне, подошел к нему поправить одеяло, и вижу: у него слезы на глазах. Тоже плачет во сне, как и я.

01.03.2003г.
Текст опубликован в Даждь-самиздате "Паруслов"

Вверх